Колюня схватил увесистый сук, швырнул его в огонь и побрел в сторону леса. Мы были слишком пьяны и разморены жаром костра, чтобы более-менее осмысленно отреагировать на его уход.

— Интересно, — вяло проговорил один из нас, — в этом лесу медведи водятся?

— А что?

— Если медведь с Колюней столкнется, кто кого заломает?

— Медведь, конечно.

— Почему?

— Колюня добрый…

Добрый Колюня вернулся через полтора часа с пригоршнями шишек, которые он принялся одну за другой мрачно швырять в костер. Шишки лопались с негромким треском.

— Заломал? — спросили его.

— Кого? — не понял Колюня.

— Медведя.

— Какого медведя?

— Которого ты в лесу встретил.

— Никого я не встретил.

— Забздел бурый против Колюни выйти.

— Ага.

Не знаю, кто не выдержал первый, но уже через пару секунд вся наша нетрезвая компания буквально стонала от хохота.

— Вы че, сдурели? — спросил Колюня.

Его усадили. Ему налили водки. Его хлопали по плечу и убеждали, что он отличный парень, к которому еще валом будут валить толпы поклонниц.

— Не, не хочу, чтоб толпы, — замотал головою смущенный от непривычного внимания Колюня. — Хочу, чтоб одна.

— Будет тебе одна, Колюня! Вот вернемся домой — и сразу найдем тебе одну.

— И на всю жизнь!

— Найдем тебе одну и на всю жизнь. Кого хочешь — русскую, немку, эфиопку?

— Не хочу эфиопку, — сказал Колюня.

— Колюня, не будь расистом!

— Я не расист. Я эфиопку не хочу.

Мы так завозились с Колюней, что не заметили, как вернулся Саня.

— Что тут у вас за сумасшедший дом? — спросил он.

— Мы Колюню женим! — ответили мы.

— На всех сразу?

— Нет, — вмешался Колюня. — На одной. На это… на всю жизнь.

— Эх, Колюня, Колюня, — вздохнул Саня. — Дурак ты, дурак.

— Почему?

— Вырастешь — поймешь. Плесните мне водки.

Ему налили, и Саня залпом выпил.

— Хорошо, — сказал он.

— Что хорошо? — спросил я.

— Все хорошо.

В нем чувствовалось что-то странное: он был одновременно и печален, и торжествен, и, опустошен, и, кажется, счастлив.

— А где твоя. э-э… француженка? — спросил я.

— Натали, — сказал Саня. — Ее зовут Натали.

— Надо же, — усмехнулся я, — какое совпадение.

— Это не совпадение, — покачал головой Саня. — Это судьба. Это. как вот звездное небо над нами.

— Саня, кончай грузить, — сказали ему.

— Больше не буду, — ответил Саня. — Пойдем пожурчим, — обратился он ко мне.

Мы отошли от костра и углубились в лес.

— Мне, вообще-то, не хочется, — улыбнувшись, признался Саня.

— Мне тоже. Давай, рассказывай.

— Буду краток, — сказал Саня. — Я расколдовался. С меня снято проклятие. Окончательно и бесповоротно.

— Какое проклятие?

— Однолюбства. Одна русалка заколдовала меня и опутала своими водорослями, другая расколдовала и отпустила на свободу. Как же я благодарен вам всем за этот мальчишник во Франции! Только побывав в плену, научишься любить свободу.

— Ты что же, — не понял я, — решил не жениться на Наташе?

— Не в том суть. Могу жениться. Могу не жениться. Это теперь совершенно неважно. Как говорит моя мама-проводница, рельсы всегда кладут поперек шпал. Ты только не подумай, что я теперь по новой пущусь во все тяжкие. Дело не в том. Что-то такое во мне переменилось. Представь: темный лес, озеро, Натали, и я люблю ее, и нежен с ней, как никогда и ни с кем, а сам слышу все ночные шорохи, и плеск воды, и чувствую траву и сосновые иголки под собой и звездное небо над собой, и все это люблю до умопомрачения… Понимаешь, да? Наташа научила меня любить ее одну. А Натали — всех и все.

— Как научила?

— Не знаю. Научила и все. Ты же знаешь, я ничего на свете не боялся. Мне все было интересно, все в радость — гулять, влюбляться, пьянствовать, рисковать, давать по морде, получать по морде. Но все это было не то, нет, не то. Я чувствовал только себя в мире, а теперь чувствую мир в себе. Мы вроде одно и то же, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я. — Короче, ты теперь с Натали.

— Ничего ты не понял, — вздохнул Саня. — С Натали мы больше никогда не увидимся. Мне ее, может, судьба для того и послала, чтобы расколдовать, просветить и развести с ней навсегда. Она мне так и объяснила: мы, мол, так подзарядили друг друга любовью, что нам ее теперь на все и на всех хватит. Прощай и пойдем делиться с остальными.

— Как это объяснила? — изумился я. — Ты же по-французски не понимаешь!

— Оказывается, понимаю, — сказал Саня. — Оказывается, можно говорить на разных языках и понимать друг друга. Я вот с тобой полчаса на одном языке говорю, а ты ни черта понять не хочешь… Ладно, пошли к костру, а то наши умники скажут, что мне мало было трех часов с Натали, так я еще и с тобой на час уединился.

На следующее утро мы, свернув лагерь и упаковав вещи и оставшийся мусор, покинули кемпинг. Наши машины весело катили по французским дорогам, отороченным майской зеленью. Санино лицо было задумчивым и сияющим одновременно.

— Я свободен, — повторял он, — свободен, свободен!

Впрочем, по мере приближения к германской границе сияния на его лице оставалось все меньше, а задумчивости становилось все больше. Наконец, мы пересекли границу. Эльзас остался позади.

— Вот мы и в Германии, — зачем-то произнес я вслух.

Саня мрачно кивнул. Около часа мы ехали молча.

— Слушай, — не выдержал я, — что с тобой опять? Вспомни, что ты говорил вчера.

— Вчера были любовь и водка, — сказал Саня.

— А сегодня?

— А сегодня предчувствие и похмелье.

Он снова замолчал. Вскоре один из щитов на обочине автобана сообщил, что до нашего городка осталось тридцать километров. Саня запаниковал.

— Что я ей скажу? — повторял он. — Что я ей скажу, что я ей скажу?

— Наташе? — глупо уточнил я.

Саню передернуло.

— Ничего ты ей не скажешь, — заявил я.

— Я не скажу — другие скажут. Колюня, например. Не по злобе, а по глупости.

— А как же плеск воды, звездное небо и сосновые иголки?

— Они мне сейчас под кожу впиваются, иголки эти.

— Нда-а, — задумчиво протянул я. — Пока опасность далеко, все мы изрядные храбрецы. Интересно, что сказал бы по этому поводу твой папа-врач?

— Будь другом, заткнись, а? — попросил Саня.

Я заткнулся. Из дружеских чувств.

Свадьба Сани и Наташи состоялась, как и было назначено, в июне. Наташа была великолепна в белом свадебном платье, которое казалось продолжением ее распущенных снежных волос. Зеленые русалочьи глаза ее сияли. Саня выглядел рассеянным и каким-то обреченным. Он вымученно улыбался, принимая поздравления, и все время озирался по сторонам, точно ждал, что сейчас появится нечто такое, что разорвет плети водорослей, опутавшие его еще крепче, чем до французской рыбалки.

Не знаю, проведала ли Наташа о том, что случилось во время мальчишника, и не думаю, чтобы это ее особенно волновало. Имеющим над нами власть свойственно чередовать длинный поводок с коротким, чтобы мы, не забывая о руке хозяина, мнили себя при этом свободными. И сердце, в общем-то, маленькое и довольно глупое, которое порывалось любить всех и вся, начинает стучать медленней и, как ему кажется, осмысленней, по крупицам, по каплям отказываясь от чего-то большего — и окончательно привязываясь к сдерживающему его поводку.

Морское животное из шести букв

Мне кажется, кроссворды существуют не для развития человеческого интеллекта, а для его полезного расточения. В самом деле: каждый из нас худо-бедно накопил за свою жизнь солидный скарб совершенно излишних знаний, которые, не будь кроссвордов, так и остались бы невостребованными и почили бы в нас навеки «инфузориями», «амфибрахиями», «аминокислотами» и прочими «тегусигальпами».

Однажды, чудесным зимним вечером, мы с одной близкой знакомой сидели в гостиной и наслаждались тишиной и уютом. За окном крупными хлопьями падал снег, я склонился над письменным столом и при свете настольной лампы делал вид, будто что-то сочиняю, а она, устроившись в кресле под торшером с темно-зеленым абажуром, разгадывала кроссворд. В ее пальцах нежно поскрипывал карандаш, в моих небрежно, но как бы осмысленно, покачивалась шариковая ручка, терпеливо ожидая, пока в моем мозгу созреет нечто такое, что наконец позволит ей соприкоснуться с поверхностью чистого листа.